Судмедэксперт Борис Яворский: «Я далеко не самый удивительный и странный человек»

Заведующий отделом Одесского областного бюро судебно-медицинской экспертизы, судмедэксперт высшей категории Борис Яворский известен одесситам и как телеведущий, и как автор острых и остроумных постов в Фейсбуке, и как суперпрофи в своем деле.

А еще он – очень интересный собеседник, в чем смогла убедиться корреспондент  Odessa.online.

Первые ее вопросы, конечно же, о работе.

***

«Студента гоняют до такого состояния, чтобы на психике наросла твердая и прочная мозоль»

– Борис, а как Вы поняли, что хотите стать судмедэкспертом?

– Понял ориентировочно, ещё когда учился в школе, возможно, художественная литература натолкнула. У меня были разносторонние интересы. Я учился в математическом классе, постоянно крутился при станции юных техников в химической лаборатории, учился в воскресной и параллельно в физико-математической  школе при университете. У меня была очень разносторонняя, но ориентированная в сторону естественных наук сфера интересов.

В какой-то момент я понял, что всё это может быть применимо и актуально в такой сфере. Класса с 9-го уже присматривался к этой профессии.

Я мечтал поступить в Питерскую военно-медицинскую академию, но как раз в 91-м году она стала уже иностранным вузом, и я уже не потянул по техническим возможностям.

Но судмедэксперт – не первая моя специальность.

У меня мама всю жизнь проработала в переплетном цеху, где я, можно сказать, получил свою первую специальность – переплетчик.

Кстати, именно это мое постоянное пребывание в детстве в переплетном цеху поспособствовало тому, что диапазон читаемой литературы оказался настолько велик, насколько несут книги переплетать. Что притаскивали, что я переплетал, то параллельно и прочитывал. В общем, переплетный цех – это способствующее эрудиции и начитанности место.

-Когда вы начали работать?

-Я был распределён и пришел в бюро в 98-м. Потом год интернатуры в Киеве и вернулся в Одессу.

Со всей страны есть несколько специальностей, интернатура по которым проходит в Киеве, потому что там центр подготовки, в частности,  наша специальность — нейрохирургия. Есть специальность, по которой только в Одессе проходит подготовка – судебно-медицинская иммунология и генетика. На базе нашего центра к нам приезжают все курсанты по поводу повышения квалификации и так далее.

– Почему не остались в Киеве?

– Ну, как бы и не планировал. То есть интернатура в Киеве не означает, что кто-то кого-то ждет в Киеве. К тому же Киев мне откровенно не нравится.

Мне вообще все города, кроме Одессы, не нравятся. Возможно, я бы сейчас мог выжить в Питере, потому что он похож на Одессу. Пожалуй, ни в одном другом, наверное, нет. Разве что ещё Иерусалим. Из всех городов, в которых я побывал и более или менее знаю, вот Одесса, Питер и Иерусалим для меня три города, в которых я могу себя представить. Все остальные города для меня откровенно чуждые и враждебные.

– А бывает, что заканчиваешь обучение по специальности судмедэксперта, приходишь на работу и не можешь с чем-то свыкнуться?

– За время моего наблюдения за приходившими интернами таких ситуаций не было. Хотя еще даже в советские времена, когда была обязательная трехлетняя практика отработки полученного диплома,  молодых специалистов посылали куда-нибудь в Хацапетовку «нюхать порох» и набираться ума-разума. Диплом считался существующим только при условии того, что молодой специалист положенные три года отрабатывал по месту распределения. Из этой схемы было единственное исключение – судебная медицина. Человек, который получал распределение в судебную медицину, в любой момент мог сказать – нет, не могу, и получать какое-нибудь другое распределение. На моей памяти за время моей работы такого еще не было. Потому что сам по себе медицинский институт — это такое место, где психика очень хорошо кондиционируется.

Дело даже не в том, что студенты что-то там видят или не видят, а дело в том, что, если студент учится не по блату, а учится — он подвергается жесточайшему прессингу со стороны преподавателей, граничащему с дедовщиной, но в хорошем смысле. Студента гоняют до такого состояния, чтобы на психике наросла твердая и прочная мозоль.

Потому что, когда медик пойдет работать, он столкнется с больными, с родственниками больных. Всё это будут люди, которые его психику щадить не будут. Если он сохранит к моменту распределения какую-то ранимость и чувствительность, то ему будет очень плохо. Он просто сломается и сгорит в первый же год работы. А вот когда злые преподаватели делают ему на мозге «мозоль» и он еще студентом привыкает к тому, что мир жесток и несправедлив, тогда получается работа. Тогда все эти вопросы «воняет, не воняет», «кровь, не кровь» становятся совершенно незначительными по сравнению с ужасом не успеть закрыть историю болезни или не успеть сдать отчет. Вот это ужас, да.

– Было ли вам страшно в первые годы работы?

– Страшно не было. Человек, который проучился в медине, если он учился, то ему уже не страшно. Ему может быть страшен начмед, главврач или старшая медсестра. А всё остальное — это такие мелочи.

– Какие качества нужно иметь, чтобы быть судмедэкспертом?

 – Я думаю, что их можно и приобрести. Конечно, если они есть изначально, то, наверное, это отлично. Если говорить о качествах, то это, прежде всего, скептицизм, недоверчивость, склонность всё проверять и перепроверять, как за собой, так и за другими. То есть такая вот здоровая параноидальность.

– Есть какие-то моменты в работе, которых Вы стараетесь избегать?

– Иногда удаётся избегать, по крайней мере, когда есть коллектив, работу всегда можно оптимизировать. У нас есть люди, у которых, скажем так, имеются определенные  пожелания, нервное отношение к каким-то ситуациям. У одной из моих коллег такое отношение к огнестрельным ранениям. У неё случилась много лет назад трагедия – застрелили близкого друга. Нам известно, что она не способна с этим работать, просто мы, когда распределяем работу, знаем, что, по возможности, это не её.

Мне вот точно так же непросто работать с телами детей. Потом очень тягостно с родителями общаться, когда приходится это делать и, собственно, сам процесс тягостен психологически. Как говорится, если надо, то надо, но, опять же, в случае чего я вполне могу заняться огнестрельным ранением, а моя коллега — ребенком.

***

«Работа с живыми лицами  — самая тягостная часть работы»

– Работаете ли вы с живыми людьми?

– Иногда приходится, если наши эксперты, которые работают в отделе экспертизы трупов, дежурят по городу. В некоторых случаях им приходится работать с живыми лицами — теми, кто задержан и должен быть водворен в следственный изолятор. Такое лицо нужно освидетельствовать на предмет наличия или отсутствия у него внешних повреждений, чтобы человек с уже имеющимися повреждениями не мог потом сказать, что его побили в изоляторе или наоборот.

Всё, что касается половых преступлений, то есть изнасилование, развратные действия, то есть это те случаи, когда необходимо срочно изъять биоматериал.

Третья категория — это лица, травмированные работниками полиции. Если такое случается, то во внеочередном порядке освидетельствуется дежурным врачом по постановлению.

Да, работа с живыми лицами  — это, пожалуй, самая неприятная, тягостная часть работы. Потому что эти лица — люди, получившие травмы или участвовавшие в какой-то неприятной истории. Они, как правило, на момент освидетельствования на взводе, в состоянии шока, могут быть агрессивны. Если это какая-то полученная травма, то они стараются эту травму предъявить наиболее выгодным образом, чтобы где-то попытаться обмануть эксперта. Если у них это не получается, тогда они могут проявлять агрессию к присутствующим.

– Чем ваш отдел занимается?

– Работаем с живыми редко в виде исключения, в той небольшой части, которую мы перечислили, а в основном трупы — это именно я и мой отдел. Потому что есть отдел экспертизы живых лиц, где проводится экспертиза основной массы пострадавших, которые не по половым преступлениям, не задержанные, а просто пострадавшие в драке или пострадавшие при каком-то несчастном случае. Это всё отдел экспертизы живых лиц, там работают бедняги, которым я искренне сочувствую.

– А что относительно  несчастных случаев?

– Вот у нас есть человек с травмой, неважно, живой или мертвый. На теле какие-то повреждения, и наша задача выяснить, какого характера, чем предположительно могли быть причинены эти повреждения, в какие сроки могли быть причинены. Если это ДТП, то в каком взаимном положении находилось транспортное средство и пешеход. Если это, допустим, колото-резаная рана, то с какой стороны вероятнее всего мог находиться пострадавший. Ну, в общем, и всё.

Есть разное понимание причины, скажем, если кто-то погиб при пожаре, то мы устанавливаем причину его смерти: ожоги или отравление продуктами горения. Но мы не устанавливаем причину пожара, это дело пожаротехников, это дело следствия.

И то, и другое  — причина, но разного уровня. Задача эксперта находится строго в рамках своего уровня компетенции.

***

«Любая авральность – это риск потери качества и с этим нужно бороться»

 – Сотрудничаете ли Вы с коллегами из других подобных учреждений, например из  Одесского научно-исследовательского  института судебных экспертиз Минюста.

– В каком-то смысле мы с ними сотрудничаем, но исключительно как смежники. То есть это совершенно другие специалисты, они занимаются совершенно другими задачами,  с нашими не пересекающимися. Хотя иногда они расположены достаточно близко. Линия разграничения проходит по слову «медицинский». Мы – судебно-медицинская экспертиза, а они – судебная экспертиза. И, в соответствии с названием, все те экспертизы, для проведения которых нужны медицинские знания — это наша компетенция. Там, где дело к медицине не относится, а это, допустим, автотехника, баллистика, трасология, дактилоскопия — их. У нас есть комплексная экспертиза, когда в рамках одного постановления есть вопросы и нашего характера, и их характера. Тогда создается комиссия на время выполнения этой экспертизы. Каждый отвечает за вопросы своей компетенции и потом всё обговаривается, и суммируется.

– Насколько изменилась судмедэкпертиза за вашу двадцатилетнюю карьеру?

– В разных сферах по-разному. Сейчас очень бурно и активно развивается высокотехнологичная часть судебной медицины. Мы в этом отношении активно развиваем молекулярную генетику, и были первыми в Украине. У нас построен и запущен центр молекулярно-генетических экспертиз. Это даёт совершенно потрясающие возможности, не сопоставимые с тем, что было 20-30 лет назад.

Еще 30-40 лет назад трудно было идентифицировать пятно крови с места происшествия. Это могло быть пятно крови не пострадавшего, а нападавшего, который тоже получил травму. Раньше судебные эксперты-иммунологи определяли групповую принадлежность этой крови. Следствие находило подозреваемого, у него можно было взять анализ крови и сравнить. Потом сказать — это его кровь на месте происшествия или нет. Учитывая, что всего четыре группы, то в результате ценность такого исследования – это одна четвертая. Это совершенно вздорная точность. То есть в трех четвертях случаев мы можем точно сказать, что это не он. Но тогда и за такое надо было говорить спасибо.

А молекулярно-генетические методы исследования позволяют решать эту же задачу с совершенно потрясающей точностью. С высочайшей точностью мы можем сказать, принадлежит след крови определенному человеку или точно не принадлежит.

-Над какими вопросами вы сейчас работаете?

Сейчас мы адресно и в упор работаем над вопросами организации, особенно в случае катастроф и массовых смертей. Как правильно организовать работу, чтобы всё получилось быстро и с минимальным превозмоганием. Есть такая замечательная фраза: «Чей-то подвиг – это всегда результат чьего-то ранее сделанного недосмотра». То есть, если солдату нужно совершать подвиг, то это значит, что генерал плох. Во всех тех ситуациях, с которыми мы сталкивались за последние несколько лет, в случае массовых смертей — мы с ними благополучно справлялись. С одной стороны, мы вполне довольны тем, как мы справились, но недовольны тем, что это было с определенным превозмоганием и высоким напряжением сил.

В таких ситуациях должны быть заготовлены алгоритмы, должна быть заранее продуманная схема организации процесса, при которой избегается любая авральность. В случае второго мая и «Виктории», мы всё сделали, но в авральном режиме, и это плохо.

Сейчас, прежде всего, опыт, который мы пытаемся освоить из последней международной конференции – это опыт тех стран, где подобные ситуации случаются довольно часто. В первую очередь это страны Латинской Америки, где идут военные действия постоянно. Как работают тамошние наши коллеги, у них есть почти ежедневный опыт справляться с такими вот ситуациями в рабочем режиме без аврала, без подвига в штатном режиме.

Потому что только штатный режим обеспечивает действительно стабильное высокое качество результата. Любая авральность – это риск потери качества и с этим нужно бороться.

– Расскажите самую запомнившуюся историю из своей работы

– Одна из самых тягостных  — это история, когда лет десять назад под Вилково потерпел катастрофу военный вертолет. Там около пятнадцати военнослужащих погибли. Мы, собственно, собирали их по местным болотам. Но они не просто упали, там их еще изрядно повредило вращающимися лопастями. Фактически это были не тела, а фрагменты тел, которые пришлось по территории в несколько квадратных километров собирать и потом вычислять где, чей фрагмент. Здесь нам, конечно, молекулярно-генетическая экспертиза очень помогла.

***

«Друзья из таких же чудаков…»

– А как близкое окружение относится к вашему роду деятельности? Как работа повлияла на ваши отношения с родными и друзьями? 

– За столько лет работа повлияла, наверное, тем, что сформировался такой круг близких, которые в этом смысле чем-то на меня похожи. То есть моя бывшая жена – биолог, у нее постоянно какие-то экспедиции: сфера исследований — змеи и клопы. С точки зрения гражданских людей она тоже человек со странной профессией, да? Соответственно, друзья из таких же чудаков в основном.

Скажем так, по меркам моих друзей, я далеко не самый удивительный и странный человек. Благо, Одесса чрезвычайно доброжелательна к нестандартным людям.

***

«Когда хобби теоретическое и не может воплотиться в практику — это всегда печально»

–  У Вас есть хобби? 

– В основном читаю и пишу. Именно эта деятельность занимает большую часть досуга, а так из интересов — история оружия. И мне очень жаль, что в нашей стране такое странное и глупое законодательство. Самое ужасное законодательство в части холодного оружия.

При всём моем фанатизме и интересе к холодному оружию и его истории я не имею возможности и юридического права его коллекционировать. Потому что даже просто хранение в квартире холодного оружия  — это статья кодекса об административных правонарушениях, штраф и конфискация. А если, не дай бог, это холодное оружие в упакованном виде я, допустим, вынесу из дома, чтобы кому-то показать, обменять или продать — то это уже статья уголовного кодекса.

При том, что за 20 лет работы я видел очень много случаев, когда людей убивали кухонными ножами, бутылками, но ни разу не видел, чтобы кого-то зарубили шашкой или закололи штыком.

Получается, нет хобби, потому что когда хобби теоретическое и не может воплотиться в практику — это всегда печально. У меня есть знакомые, люди с совершенно замечательными коллекциями холодного оружия: сабли, шашки, мечи, штыки. И они, к сожалению, не могут экспонировать свои коллекции.

Если говорить о туристической привлекательности города, страны, то если бы хотя бы 1 из 10 наших подпольных коллекционеров имел возможность реализовать свою мечту — экспонировать свои коллекции, то тогда бы туристическая привлекательность на порядок выросла.

– То есть Вы ничего не коллекционируете? 

Нет, книги, разве что.  Хотя не правильно сказать «коллекционирую», я имею ввиду, что предметы моих возможных коллекций я могу видеть только в тех альбомах, которые у меня есть. Но альбом на стену не повесишь и в руку не возьмешь, не те ощущения. Это очень психотравмирующая ситуация.

– Больше, чем ваша работа?

Не сопоставимо. Работа меня в положительном смысле трогает. Работа – это тоже увлечение, в каком-то смысле тоже предмет фанатизма, но с ней всё в порядке. Она меня не беспокоит, по крайней мере, до тех пор, пока наше правительство в очередной раз не придумывает какой-нибудь интересный, новый закон.

–Вы имеете ввиду изменения в правила захоронения, которые вызвали большой резонанс?

 Да, ранее процедура заключалась в том, что следователь приезжает на место происшествия, видит труп и выписывает постановление, с которым труп отправляется на экспертизу. Экспертиза делается в течение нескольких дней, после чего можно забирать и хоронить.

Закон, о котором мы сейчас говорим, он вводит совершенно другой, странный порядок. Теперь следователь видит труп, отправляется к своему процессуальному руководителю в прокуратуру, под его руководством составляет ходатайство для следственного судьи. Едет к следственному судье, который, возможно, далеко не сразу рассматривает ходатайство и если это ходатайство ему нравится и подходит, то он выносит решение. После чего решение забирает следователь, и едет забирать труп, с этим решением труп везет к нам.

В каком-то из городов Украины это попробовали сделать. Естественно, вот тут-то гражданское общество немедленно проснулось. В приемной начальника бюро оказалось несколько десятков разъяренных родственников усопшего. И, в общем, процедуру все равно пришлось адаптировать по месту.

По идее, пока все документы не проведены, никто не имеет права забирать тело с места смерти.

Система, которая генерирует законы, совершенно не предполагает за этими законами какой-то регуляторной роли. Это законы, которые принимаются, чтобы продемонстрировать свое отношение к какому-то вопросу.

В данном случае придумали процедуру, которая должна гарантировать невовлеченность следствия в какие-то коррупционные схемы и «нас больше ничего не заботит».

«Мы рады, что этот закон направлен на антикоррупционное поле, а как еще этот закон  подействует —  совершенно не важно». То, что этот закон имеет отношение к непосредственной жизни людей, власть просто не принимает во внимание.

У меня просто складывается такое впечатление, что регуляторная функция закона воспринимается властью, как побочное действие.

Я дважды поднимал гвалт по этому поводу: один раз, когда он, собственно, появился в 2017 году и второй раз, когда подошел срок. И оба раза этот гвалт подхватывался и тут же затихал обратно.

Это очередной гвоздик в гроб государственности. Я наблюдаю, что чем далее, тем больше каких-то реальных практических вопросов вынуждены брать на себя какие-то организации на местах. Это выглядит как постепенное растворение государственности. На это будет очень интересно и весело смотреть. Жить в таких условиях особо приятно не будет, но нам не привыкать – 90-е пережили…

***

«Судьба куска мяса, который когда-то был мной, для меня представляет интерес совершенно минимальный»

– Неприятный вопрос, но все же,  а как вы хотели бы умереть?

– Абсолютно неважно как, главное — успеть. Успеть всё, что надо успеть до этого. Если это так, то совершенно неважно, как именно наступает смерть.

Судьба куска мяса, который когда-то был мной, для меня представляет интерес совершенно минимальный, если вообще представляет. Это совершенно естественная правильная объективация.

У меня как раз сегодня студенты спрашивали имя какого-то тела, которое было на столе. Говорю, что его уже никак не зовут. Может быть, его как-то когда-то звали, а сейчас его уже не зовут. И мне даже в голову не придет специально этим интересоваться, потому что на момент исследования для врача это предмет.

***

«Усы и борода у меня были всегда, еще со школы»

 – Борис, очень хочется  задать этот  вопрос, а как вы определились со своим внешним имиджем?

– Я, в общем, никак не определялся. Оно растет и растет. Когда я был моложе, у меня был немножко другой имидж, но усы и борода у меня были всегда, еще со школы. Мне всегда нравилось быть именно таким. Разве что со временем слегка менялась форма, но приходило в голову: «А чего бы так не попробовать?». Но так, чтобы я как-то задумывал имидж и работал над ним, то нет.

***

«Невозможно на протяжении какого-то долгого времени быть счастливым»

– При такой непростой и суровой работе, что делает вас счастливым?        

– Счастье  — это нестабильное состояние. Невозможно на протяжении какого-то долгого времени быть счастливым. Счастье – это такое состояние мгновенное, когда цель вот-вот достигнута, когда цель достигается и еще не поставлена следующая. Мне было бы не интересно с человеком, который постоянно счастлив. Счастье настолько многозначно и его смыслы настолько многочисленны. У меня есть такое мгновение, когда я заканчиваю какой-то текст, и он мне нравится. Это именно такая радость, граничащая со счастьем: «Ух ты, получилось!». И это тот момент, когда я еще не присмотрелся, и оно не начало мне не нравиться, а оно очень скоро начнет не нравиться.

Это может быть сложная экспертиза, может быть какой-то художественный текст, но когда продукт сделан и вот он  — этот момент счастья.

Где-то близко к этому, когда какие-то успехи у детеныша. Ведь детеныш — это тоже фактически в каком-то смысле продукт. Немножко цинично звучит, но это схожее ощущение: когда твой ребенок достигает каких-то успехов — это тоже счастье.

Беседовала Ирина Кравцова