«Это как попасть в фильм ужасов!» — как объяснить одесситам, что такое оккупация

Эта истории трех женщин, которые побывали в оккупации. Это их взгляд на Одессу и ее жителей, «непуганых», как они нас, одесситов, называют.

Горсад хорошо и вкусно пах жаренным мясом и специями. А сколько народу! Казалось, что миллион стильно прикинутых людей, сидел за столиками, ел бифштексы и устрицы, пил холодное пиво. Еще миллион тусовался на Дерибасовской и на аллеях парка. Это и парни непризывного возраста с бешенными глазами мартовских котов, и девочки в платьях, которые кутюрье, видимо, обкромсал ножницами, вырезав куски в самых неожиданных местах. Девочки ели мороженное. Мальчики к ним приставали. Со скамеек на все это благожелательно смотрел миллион мадам и похотливых старцев. Гудели тысячи генераторов.

Горсад шумел и галдел, как птичий базар. Он сиял, как новогодняя елка.

— Все к нам! Секс, пиво и рок-н-ролл!

Миллион молодых котов и кошек с липкими от мороженного пальцами ломанулся на пивной фестиваль. Там на сцене разогревалась рок-н-рольная команда.

— Нет воды? Чинят трубу? У нас есть пиво, — грохотал ведущий в микрофон. – Зачем нам вода?

И тут я заметил его. Он стоял, а поток людей обтекал его.

Мужчина лет сорока в гражданском. Майка, шорты и шлепки. Его кожа загорела до черноты. Непонимающий взгляд и вздувшиеся желваки. Он растерянно проводит ладонью по лицу. Словно стараясь избавится от невидимой паутины, пытаясь убедиться в реальности происходящего. На ладони розовый огромный шрам от сквозного ранения осколком.

Тогда он рухнул в окопную трупную вонь, буквально втискиваясь телом в землю. Руками накрыл голову. Бахнуло рядом, засыпав комьями земли. Руку вдруг прошило и ударило в шлем, голову дернуло. Тогда он боли не почувствовал. Только горячее потекло из-под шлема на шею. Осколок пробил руку, шлем, а вот голову только добротно стукнул.

На мужчину гавкнул малюсенький песик, которого нес на руках парень в коротких шортах. Мужчина вздрогнул, развернулся, и молча побрел вон из горсада.

На его лице ужас и отвращение.

С женой этого бойца Натальей мы вышли во двор дома на Пастера. Они с мужем снимают комнату в коммуне. Сам Коля говорить не захотел.

Вечер не принес облегчения. В домах как в жаровне. Без света и без воды.

— А что там сидеть? Слушать, как тараканы под обоями шуршат? — спрашивает Наталья.

Она крепко сложена, голос учительский. Только вот курить стала после оккупации, что не очень ей идет. Преподаватель физкультуры все-таки.

Темнота во дворе душная и липкая. Видно, как светится огонек сигареты.

— У нас перед войной тоже нашествие было. Появились тараканы. Зимой! А у соседей из унитаза крыса выскочила! Моя бабушка сказала тогда: «Будет война». Так и случилось.

— Муж почему не хочет говорить?

— Сам он после ранения уже полгода дома. Он ничего не рассказывает про войну. Только ночью кричит. Знаю, что побратимы все погибли. Он как вышел на Дерибасовскую, глянул, как гуляют и веселятся, так и заплакал.

Я ему говорю: «Бог с ними, они же молодые, им положено веселиться».

А он мне: «А если в эту консерву со шпротами «Искандер» прилетит? Они же не думают о войне! Её для них нет».

Я говорю: «А, что о ней все время думать? Жить то тоже надо».

Он на меня удивленно смотрит: «Ты совсем одесситкой стала».

Продавщица

С детства засели у меня в голове кадры из десятков советских фильмов. Оккупанты входят в село. Первым делом ловят кур. Дом занимают. Хозяев – в сарай. Моются возле колодца из ведра. Играют на губной гармошке.

Но в любой момент нацисты готовы расстрелять жителей и сжечь село. Особой жестокостью отличались полицаи. Они говорили с жителями на одном языке, жили бок о бок. Крестили детей. И вот оказались хуже зверей. Как и «братья» россияне.

Село Понятовка. Двадцать километров от Херсона.

Алина рассказывает об оккупантах, как о былинных чудищах. С омерзением и страхом. Будто она россиян и не видела до этого.

— Я утром, без пятнадцати пять встаю, чтобы ехать на рынок. У меня точка своя — овощами торгую. Собираюсь в дорогу и слышу взрывы. Я мужа спрашиваю: «Это что такое?»

Он меня успокоил: «Учения». И посмеялся еще.

В автобусе люди разное говорили. Но в войну никто не верил.

А когда приехали в Херсон, было очень страшно. Уже вовсю стреляли. И дым над Чернобаевкой. Когда я на рынок зашла, все в панике были. Бегали, кричали: «Война началась!»

Я в тот день не торговала. Позвонила учительница, сказала забрать детей из садика.

А вечером через пару дней россияне заехали в село. При помощи БТРа они сразу вырвали дверь магазина. И понабирали себе продуктов, вещей. А девочка-продавщица, которая рядом с магазином живет, написала в группе села, что, вроде, чеченцы грабили. Были слышны гортанные выкрики.

А утром они уже по всему селу стояли. На каждой улице.

Я недели две боялась выйти. И ребенка не выпускала на улицу. Ну и они сразу предупредили — если кто-то к ним подойдет сразу будут стрелять на поражение.

Мой одноклассник… Зачем он к ним подошел? Я не знаю. Он пропал без вести.

В «Вайбере» писали, что в соседнем селе произошла заваруха. И у орков был раненый. И когда его «скорая» забрала, россияне с перепугу ее обстреляли. Погиб водитель и их раненный орк. «Скорая» сгорела.

А потом были у нас в селе ДНРовцы. В бар наш заходят и говорят продавщице: «Я сейчас тебя убью и даже рука не дрогнет. Быстро принесла вот этого, и вот это». Они очень злые.

Так две недели прошло. Но человек ко всему привыкает. Даже к самому ужасному.

— Потом я узнала, что один парень ездит на Херсон. И поехала с ним. У меня же овощи не распроданы. А россияне возле каждого столба стоят. По обочинам машины лежат сгоревшие и расстрелянные. У них же как. Едет их колонна. Захотелось — расстреляли машину с людьми. И поехали дальше.

И в селе они жили рядом. Позвали моего мужа. Один говорит: «Вот здесь на огороде между твоим и своим домом буду ставить растяжку».

Мой муж говорит: «Тут же дети бегают. Как это? В каждом доме по двое по трое ребят».

Страшно было оккупанту перечить. Что у него в башке? Кто его знает. В тот раз повезло. Так и не поставили растяжку.

Приходишь в магазин, а товары все уже российские. Некачественные. Несъедобные. Российский кофе ужасный. Нам говорят: «Привыкайте!»

А еще россияне ходили по домам и забирали машины. Наши их специально ломали и ставили в гараж. Россияне пробовали завести, но не получалось.

Они тогда говорят: «Неработающая? Значит она вам тоже не нужна». И расстреливали машину.

У моей знакомой дом стоял пустой. В нем никто не жил. Россияне положили на него глаз. Решили в нем остановиться.

Знакомая перед их вселением все вывезла — мебель и технику. Они ее нашли и говорят: «Все вернуть назад. Если бы у тебя не было маленького ребенка, то мы бы тебя расстреляли».

В соседнем селе Тягинка АТОшника привязали к БТРу и таскали по улицам. На глазах детей. Потом расстреляли.

У друга моего сына на блокпосту нашли в телефоне видео. На нем он с парнями сидели в гараже и смеялись.

Чеченцы решили, что они смеялись над прилетами по Чернобаевке. Сразу мешок на голову. Скотчем замотали, отвели за бетонные блоки. Сын слышал, как того парня избивали. Две недели он «на подвале» просидел. Давали по одному пельменю в день. Их там семь человек было. Семь пельменей и давали. Заставили напоследок всю территорию убирать. Вернулся — все ребра переломаны. Весь избитый.

Очень много людей, которые не понимают, кто такие россияне. Не понимают, что такое оккупация. Даже есть такие, которые ждут «русский мир». Наверное, думают, что это будет как в Крыму. Но тут так не будет. А будет страшно. Придут буряты, ДНРовцы, чеченцы.

Оккупация – это когда ты сидишь в клетке и ждешь, когда тебя или кого-то из близких убьют. А в Одессе этого не понимают.

Сдаешь тут паспорт на получение помощи. Непуганая девушка говорит: «Почему не поменяли паспорт?» А мы ей: «Мы же в оккупации были». Она назидательно так: «Нужно было поменять».

После того, как оккупанты бежали из села, они принялись с усиленной злобой бить по домам. Им было неважно – там жили коллаборанты, что встречали их хлебом-солью, или там жили такие, как Алина, которые относились к ним, как к ядовитым гадам.

От родного села Понятовка скоро ничего не останется.

Домохозяйка

Ее тоже зовут Алина. Они даже похожи. Обе миниатюрные. Обе деловые. Хозяйки. У обеих дети.

У Алины сын Демьян. Девять лет. Жутко любопытный. Пришел, прислушался, о чем мама говорит. Ага! Об оккупантах. И тут же голову маме на колени. Внимательно слушает. В случае чего готов рассказать подробности. Маму любит. Да и как иначе? Наверное, и внукам своим будет рассказывать, как мама его от бурятов и чеченцев спасала.

— Если честно, то в самом начале войны мы не думали уезжать из Херсона. Думали, что все обойдется.

Я до апреля еще работала продавщицей.

И к нам орки приходят и спрашивают: «Где ваши продукты?» Им хотелось украинского, а не того, что они с собой привозят.

И при этом рассказывали, как хорошо они в России живут: «Сейчас только Одессу возьмем и совсем хорошо будет».

Я говорю им, что мы и так тут хорошо жили до их прихода. А как пришли, то мы понимаем, что вообще замечательно жили.

Когда смотришь на свой любимый город, а по нему, разве что, перекати-поле не летает… Люди все уехали. Смотришь на все наши уютные аллейки, на клумбы, где росли цветы, а сейчас все зарастает бурьяном. Все рушится. Это больно. Люди напуганы, перебежками ходят в поисках еды. Магазины закрыты. Банкоматы не работают. С карточки снять нереально. Ты живешь на то, что отложил.

У меня муж таксовал. Он на работе, а я не знаю, что с ним. Связи нет. И поэтому все время были тревога и страх.

Дети могли гулять только во дворике. На двести метров дальше уже нельзя.

Один раз был уже комендантский час, а мужа нет. Он приехал только на следующий день. Весь грязный, в крови. Избитый страшно. Тело – один большой синяк. На блокпосту ДНРовцы прицепились. Просто не понравился.

У меня паника, ведь лекарств нет. Не знаешь, чего ждать, если пойдешь в больницу.

Их машины привозили из Крыма лекарства, продавали. Но люди, которые их привозили понятия не имели, для чего эти медикаменты.

Был еще один момент, когда дети играли, лазали по кустам с игрушечными автоматами. И тут прямо на улице остановилась российская колонна. Из машин выпрыгнули военные в полной амуниции с автоматами наготове, в балаклавах.

Алина как птица взвилась — бегом к детям. Ведь если вылезут из кустов со своим игрушечным оружием, то оккупанты могут начать стрелять. Бросилась к кустам: «Дети, оружие положили, тихо выходим». И так прошли.

— Я никому не желаю знать, что такое оккупация. Я вижу, как гуляют на Дерибасовской, и у меня мысли нет пожелать им увидеть такое. Им не надо этого знать. Это как в фильм ужасов попасть. Мне одесситы задавали вопрос, что такое оккупация.

Если у вас с фантазией все в порядке, то вы поймете: «Седьмой километр» не работает, «Привоз» закрыт, «Новый рынок» закрыт. Аптеки все закрыты. Банки все закрыты. Если какой-то частник что-то продает, то товар тут же сметают.    

Можешь несколько часов потратить на поиски хлеба. Или сахара.

Потом начинает появляться кое-какая продукция, но она стоит как самолет!

Спрашиваю у Демьяна: «Голодать в оккупации приходилось?» Он мотает головой.

Мама с папой в лепешку разбивались, но что-то домой приносили.

— Есть конечно и «паршивые овцы» в стаде. Есть такие одесситы, которые говорят: «Езжайте в свой Херсон, чего вы сюда понаехали», — пожимает плечами женщина.

Учительница.

Я сижу во дворе с Натальей. Глубокий вечер.

— Мне Одесса нравится. Она безбашенная. Как одесситов в фильмах про войну показывают? Веселых, с гитарой, с шутками-прибаутками. Как Бернес. Так там он один. А когда одесситов много, то это праздник. Карнавал. А мужу тяжело. На него смерть дыхнула. Вот он и ходит, и глаза, как у какающего кота! (смеется) Но он привыкнет.

— Вы тоже многое пережили?

Она тушит сигарету, рассыпая в ночи табачные искры.

Про Наталью мне рассказали в благотворительном фонде: «Есть женщина, которая много пережила в оккупацию. Захочет говорить, или нет – это уже ваша забота».

— Я к психологу ходила. Она мне говорит: «Вспомните травмирующее событие. Вспомнили? А теперь поставьте его на паузу. Сфотографируйте. Сделайте изображение двухмерным. Теперь представьте его черно-белым. А теперь давайте придумаем для этого воспоминания рамочку»

Я ей говорю: «А я только одно травмирующее событие «сфотографировала». А их же много было. И когда я дерьмом обмазывалась из ведра, и когда мне руку сломали, и когда меня насиловали».

Она на меня руками замахала: «Нет, нет. Я не могу слушать. Это ваше личное». Не получилась у нас «психологической разгрузки».

Так что все травмирующие картинки со мною.

«На подвал» меня отправили в июне. Какому-то буряту не понравилась фото у меня в телефоне — со Дня вышиванки в школе. Там я и другие учителя с детьми стоим на фоне флага.

— На подвал.

Сидели в темноте и духоте. Вот как сейчас. Сперва и мужчины, и женщины вместе. Семь человек набивали в комнатушку в подвале. Знаете, в темноте глаз приспосабливается и начинает что-то различать. А тут ничего. Тьма. Ведро по запаху находили. Потом на допрос повели. Я на первом допросе дерзко себя повела.

Меня ФСБшник спрашивает, ласково так: «Как вы докатились до жизни такой?»

Я отвечаю: «У меня брат и сестра в России. Как они докатились чтобы вас отправить нас убивать?»

ФСБшник головой мотнул и сразу меня ударили прикладом, в локоть. Я хотела прикрыться, а тут боль в локте страшная.

И тут же навалились. А ФСБшник сидел, смотрел, курил.

Когда меня назад отнесли, я стала о стены, о поганое ведро вытираться. Чтобы страшной быть. Неаппетитной. В говне.

А мне ФСБшник потом говорит: «Мы тебя бурятам отдадим. Или «Вагнеровцам». Там все со СПИДом. Им по барабану грязная ты, или нет».

— Так чего они хотели от вас?

— Ему просто доставляло удовольствие меня ломать. Чтобы я дерзить перестала.

Меня спас наш родственник врач. Коллаборант. Он лечил россиян. И сам пророссийский был, а потом с ними и уехал.

Он замолвил словечко. Меня освободили. Мешок на голову, садись в кузов, молчи. Я подумала, что все. Убивать везут.

А они высадили, мешок сняли и оказалось, что я на окраине города. Возле въезда в Чернобаевку. Там памятник самолету стоит. Я и поковыляла пешком. Телефона нет. Рука распухшая. Вся в грязи. 

— Когда видите в Одессе толпы народа на Дерибасовской вас это не коробит?

— Я бы и сама с удовольствием побежала туда. Хоть на час забыть обо всем. Но не могу. У нас два горя тут.

Она мотнула головой на темные окна.

– Муж еще. Его изуродовали. Меня…

Она смолкла. Потом продолжила.

— Я его люблю. Может выздоровеем как-то. А так — отчего же не веселиться? Я думаю, что в нужную минуту одесситы встанут как один. На защиту города.

А веселье оно нужно! Надо жить!

Автор – Дмитрий Бакаев